Елизавета Боярская: «В юности мне хотелось быть незаметной»

Елизавета Боярская предана профессии, и она искренне верит в то, что и театр, и кино способны повлиять на человека. Ее самоотдача на работе всегда равна ста процентам, а то и больше. При этом она умудряется быть замечательной дочкой, женой и, конечно же, мамой. Сегодня актриса часто делает выбор в пользу семьи, а не просто хороших проектов в кино, но не открывающих ей самой что-то новое, и потому снимается совсем нечасто. Только когда не может не сниматься. В этом году Лиза не смогла отказаться от проектов «Тоннель», «Царь ночи» и «Морозко». Для актерского роста у нее есть родной МДТ, которому она служит уже почти двадцать лет и где играет по пятнадцать спектаклей в месяц. А еще Лиза только что выпустила моноспектакль «137. Сны о страсти и смерти» о Марине Цветаевой, творчеством и судьбой которой она живет уже много-много лет. При этом Боярскую каким-то образом хватает и на друзей, и на путешествия, и на благотворительность, и на саморазвитие.

В нашем большом интервью поговорили с Елизаветой не только о семье и работе, но и премьере сериала «Тоннель» Флюзы Фархшатовой,  который 1 декабря выходит в онлайн-кинотеатре KION.

Автор фото: личный архив Елизаветы Боярской

— Лиза, в «Тоннеле» речь идет о том, что нужно слышать себя, что нельзя идти ни у кого на поводу, даже у родных людей, особенно в выборе профессионального пути, потому что в результате ты можешь проживать не свою жизнь.

— Да, все так. Прекрасно быть и хорошей дочкой, и женой, и мамой, и отличаться в учебе, и на работе, но важно, какой ценой ты к этому приходишь.

— Мне кажется, что даже внешне, судя по фотографиям, твоя героиня далека не то что от гламура, а вообще от женственности. Как я понимаю, авторы специально делали ее не очень привлекательной, что не свойственно твоим киноролям, да и в театре у тебя такого немного.

— Ой, это комплимент для меня, спасибо большое. Эту роль мне предложили года полтора-два назад, и все никак не сходились пазлы. Несколько режиссеров должны были снимать картину. Потом что-то отменялось, переписывалось, переносилось. А история мне настолько понравилась, что я говорила своему агенту, что она для меня в приоритете, когда бы ни случилась. И я счастлива, что фильм снимала именно Флюза Фаршхатова, потому что мы с ней совпали на сто процентов в видении и героини, и проекта в целом. Вместе обсуждали ее внешний образ: грим, костюм.

Мы встречаем мою Светлану Суворову  такой, какой ты ее описала, потому что она занимается всем, кроме себя. Она контролирует, как учится дочь, проверяет тетрадки, потому что знает, что так должно быть, но на самом деле не погружена в ее жизнь и чувства. Она играет роль правильной, хорошей мамы, но у нее нет контакта с дочерью, она просто все время третирует ее, говорит, как что надо делать. То же самое с мужем. У нее есть представление об идеальной счастливой семье. Но это исключительно поверхностный взгляд, а внутри очень много вопросов и непониманий. И, конечно, она абсолютно  предана профессии из-за отца, который тоже был таможенником, одним из лучших, и его ранний трагический уход из жизни для нее - страшная потеря. Отца не стало, когда ей было семь лет. И повзрослев, Светлана решила пойти по его дороге, всю жизнь доказывая папе, что она хорошая дочь, продолжает его дело и что она такая же честная и неподкупная, как он. Хотя если бы она хоть чуть-чуть прислушалась к себе, скорее всего, к данной профессии даже не подошла бы. Это как раз к вопросу о том, что мы зачем-то часто исполняем желания или мечты родителей.

Автор фото: KION

Автор фото: KION

— То есть она отцу не в буквальном смысле хочет понравиться, как я думала, а все это происходит только в ее сознании?

— Да, это абсолютное вымещение. Она считает, что получила мало любви отца, так как его давно не стало, и доказывает ему, несуществующему, что все делает для того, чтобы он гордился ею. И, конечно, нам было очень важно и визуально отразить, что это женщина, которая занимается всем вокруг, но только не собой. У нее фокус на работе, на чужих проблемах, на чужих недостатках. Хотя знаешь, сейчас такое время, что мы часто культивируем, что нужно думать о себе, заботиться о себе, и это тоже, конечно, перебор.

— В «Опасной близости» история в этом смысле похожа, хотя там все с точностью до наоборот: твоя героиня занимается собой, своим фасадом в том числе, и она успешна, но тоже не замечает происходящего в семье, находясь в иллюзии, что все хорошо, будучи формально активно включенной в жизнь мужа и дочки.

— Конечно, так и есть. Просто у героини «Опасной близости» нет такой арки: мы с тобой обсуждаем первые серии «Тоннеля», а потом у Светланы идет колоссальное развитие. Она сталкивается с обстоятельствами, когда на кон ставится жизнь ее семьи в буквальном смысле слова. Ей приходится идти на сделку со своей совестью и своей стерильной порядочностью. И она вдруг с ужасом начинает обнаруживать в себе качества, которые раньше либо заглушала, либо не видела, и потом они раскрываются не в самом приглядном виде.

Автор фото: кадр из сериала «Опасная близость»

— Она доказывает это только себе или у нее осталась мама?

— У нее нет родных, кроме мужа, которого играет Сережа Гилев, и дочери. И вот это непринятие себя оборачивается тем, что в ней, оказывается, сидит не очень приятный и не очень чистоплотный человек, совсем не тот, кем можно было бы представить девочку из такой порядочной хорошей семьи. И это в том числе следствие проживания не своей жизни.

— Ты сказала, что она занимается чужими проблемами, но не из-за доброты, отзывчивости и сопереживания?

— Нет-нет, она как раз из тех неприятных людей, которые всегда идут на принцип, дотошных до отвращения, которые докопаются, даже в том случае, когда можно было бы закрыть глаза на какие-то мелочи, потому что есть человеческий фактор. А она существует без всяких рефлексий, и поэтому ее терпеть не могут в коллективе. 

— Поговорим о тебе в этом разрезе со всех сторон. С какого возраста ты себя помнишь?

— К сожалению, у меня небогатая память в этом плане. Я отрывочно себя помню, наверное, лет с четырех, а может быть, с шести.

— Остались ли в памяти какие-то детские столкновения своих желаний и родительских? Ты была послушной девочкой в раннем детстве и в начальной школе? И тебе хотелось, чтобы мама-папа хвалили, говорили хорошие слова, гладили по голове?

— Мама все время говорит, что со мной было непросто, потому что я росла очень шаловливой, непослушной и совсем не сидела на месте. Я не была маленькой девочкой, которая приносит пятерки из школы. И я безумно благодарна родителям, что они всячески потакали моим желаниям. То есть они меня ни на что не уговаривали. Например, мама спросила: танцы или фортепиано? Я выбрала танцы. Еще был очень интересный эпизод. В Петербург приехал один итальянский режиссер, он искал русскую девочку для своего фильма. Увидел меня, шестилетнюю, и никого другого не хотел снимать.

Представляешь, это 1990-й или 1991-й, и он говорит: «Поедем в Италию, ты будешь сниматься в Риме, будешь есть вкусное мороженое, купим тебе разных Барби, вообще все, что захочешь». А это было как раз накануне первого класса. И я ему сказала: «Нет, не хочу». Ехать нужно было на всю осень, а я хотела сразу познакомиться с одноклассниками, а не прийти, когда уже все подружатся, к тому же у меня день рождения не за горами был. Я хотела с ними отпраздновать его, чтобы они пришли ко мне домой. А что за Италия такая, я не знала и знать не хотела. Какая-нибудь мама сказала бы: «Я тебя особо не спрашиваю, едем — и все». И, может быть, я покапризничала бы в первый день, а потом в Риме рот открыла и была б в восторге от всего. Но моя мама вообще не такая. Ей говорили: «Да вы что, не понимаете? Вы будете жить в лучшем отеле. Мы все, что хотите, для вас сделаем». Но мама ответила: «Извините, дочка не хочет». То есть уже в таком возрасте я знала, чего хочу, а чего не хочу, что буду делать и что не буду, что стану есть, а что не стану, куда пойду, а куда нет. Я была добрая, но вполне себе своенравная девочка. И мне ни разу за это не попадало.

— Ты никогда не видела на лице мамы недовольства? И не поступала потом иначе, чтобы не расстраивать ее?

— Удивительно, но до подросткового возраста я этого вообще не замечала. Я не видела, как реагируют родители. Для меня было первостепенным то, что чувствую я. И все равно я получала свою дозу объятий, поцелуев и, конечно, похвалы. Это было  моим топливом. Но я в принципе не огорчала родителей. Я не видела, чтобы они из-за меня ругались или мама плакала. Просто наступил переломный момент, когда я поняла, что то, как я себя веду, может быть проблемой для них в том числе.

— Что это было? 

— Маму наконец-то вызвали в школу и сказали, что так больше нельзя, уже не прокатит. Она пришла домой очень расстроенной, ей было неловко разговаривать с учителями. В общем, мама устроила мне разговор. Очень строгий и бескомпромиссный. Первый и последний такой. Видимо, дошла до точки кипения. Мне этого разговора хватило, чтобы понять серьезность маминых намерений. 

— А папа как-то участвовал в этом, до него доходило, что сложилась такая ситуация?

— Папа меня выгораживал, защищал от мамы (смеется). Они разделились на плохого и хорошего полицейского. Папа говорил: «Ничего страшного, как-нибудь школу окончит. Девочка может быть и глупой, главное, чтобы была хорошей», а мама ему отвечала: «Миша, что ты говоришь?! Кому она нужна будет глупая?» Но я и сама была расстроена, понимала, что я объективная причина маминого огорчения и что пока я что-то в своем поведении не поменяю, будут проблемы. Ну а дальше все уже полюбовно происходило. Просто надо было взяться за ум, что, собственно, я и сделала. Дальше кроме школы у меня было по два репетитора в день, иногда даже по три.

— И ты не бунтовала, чтобы хотя бы были выходные от репетиторов?

— Нет, нет. Мне нужно было подтянуть оценки, и я окончила школу без троек. И языки я просто выучила с репетиторами. У меня к этому довольно серьезная предрасположенность, но все равно благодаря двум блестящим преподавателям по английскому и немецкому языкам я абсолютно свободно владела ими, хотя английский учила только с восьмого или девятого класса, а немецкий - с девятого. А ближе к выпускным экзаменам прибавились еще университетские репетиторы по истории и литературе с русским языком, потому что я собиралась поступать в СПбГУ на журналистику. Причем к ним я ходила в выходные. Просыпалась в воскресенье и чесала куда-то на трамвае (смеется), то есть я была беспрерывно занята. Но каких-то внутренних противоречий у меня уже к тому моменту не было, потому что я понимала, что это надо.

— А если бы родители вдруг посоветовали поступать на экономический или юридический факультет, тоже бы пошла или уж тут взбрыкнула бы?

— Понимаешь, если бы я знала, чего по-настоящему хочу, взбрыкнула бы. Мне просто повезло, что буквально за месяц до вступительных экзаменов я поняла, что хочу поступать в театральный  институт.  А так… мне было абсолютно все равно, что журналистика, что филология или что-то еще. Родители где-то нарыли про отделение пиара на журналистике, и я сказала: «Хорошо». Но они понимали, что я гуманитарий. Я очень рада, что решение о поступлении на актерский факультет пришло вовремя и что оно было самостоятельным. И благодарна родителям за то, что они ни секунды не сопротивлялись этому, хотя были абсолютно обескуражены, потому что я не тот ребенок, который с детства ходил по театральным кружкам и студиям и был предназначен для актерского будущего.

— А с учителями и с одноклассниками ты всегда находила  контакт, не было никаких проблем?

— Нет, я всегда была очень коммуникабельной и открытой. И со взрослыми я находила какой-то правильный баланс, с одной стороны, это было уважение и пиетет, с другой - дружеское отношение и любопытство. Я могла с ними спокойно разговаривать. Не боялась, что меня не поймут или отругают. За столом с родителями любила сидеть. Это же была творческая компания: веселая, очень громкая, там много хохотали, и мне нравилось это настроение. А если начинались серьезные разговоры, я исчезала. Но я и не попадала в ситуацию, когда бы понимала, что нелюбима, не принята, не услышана. Когда приходила в новый коллектив, сразу начинала с кем-то общаться, смело брала игрушки у детей, разумеется с разрешения. Не стеснялась и не робела. 

Автор фото: личный архив Елизаветы Боярской

— Никогда не было мыслей, что с тобой льнут общаться из-за фамилии или, наоборот, придираются, завидуют?

— Впервые я почувствовала это на поступлении и, когда поняла, была сильно удивлена. Я же себя воспринимала обычной девочкой. У всех детей есть мама и папа или только мама или папа. Ну, у меня родители – артисты, и что?! 

— Ты не понимала, что твой папа не просто артист?

— Я об этом просто не задумывалась. Я же никогда не воспринимала своих родителей как известных артистов. Ну, такая профессия. Ну да, папа снимается, и оба в театре играют. То, что на них обращали внимание, было для меня скорее минусом, чем плюсом. Мне очень не нравилось, что к папе подходят на улицах. Да и сейчас я не особо в восторге, когда к нему подходят или начинают визжать, кричать вслед, показывать пальцем, тыкать. 

— Не нравилось, потому что ревновала папу?

— Да, мне не нравилось, что внимание, которое должно было быть направлено на меня, переключалось на других. И в принципе не нравилось покушение на личное пространство. К сожалению, это осталось до сих пор. И я отдаю себе отчет в том, что в каких-то ситуациях можно отказать сфотографироваться. Когда я куда-то бегу или у меня в руке ребенок или тяжелые сумки, могу сказать: «Извините, мне это не очень удобно сейчас». А допустим, я выхожу из театра, люди были на спектакле – естественно, я благодарю их за то, что они пришли, и могу сфотографироваться. Или после кинопремьеры. Я часто слышу: «Ой, мы не решились к вам подойти, видели, что вы такая уставшая» или «что вы с семьей сидите». Мне вообще очень нравится, когда люди говорят, что им что-то неловко и неудобно, потому что они понимают, что артисты - тоже люди. Наверное, у артиста, особенно молодого, который стремился к известности, это вызывает ощущение торжества, а у меня, наоборот, сначала случается адский зажим, включается какая-то защитная реакция и хочется спрятаться в скорлупу. Я уверена, что это идет из детства. Именно из-за  родителей-артистов и в детстве, и в юности мне не хотелось выглядеть и вести себя так, чтобы на меня обращали внимание. Хотелось быть незаметной. Повышенное внимание к нашей семье меня изматывало изнутри. Мне недавно в интернете попалось какое-то интервью с папой, и сидим мы с Сережей, я еще совсем маленькая, а меня журналист допытывает: «Ну, расскажи, что ты запомнила, когда была у папы на съемочной площадке». И я просто мучаюсь. Думаю, глядя на это: «Ну взрослый же человек, пойми, что ребенок в состоянии дикого зажима». Я с мамой вместе смотрела, и она сказала: «Господи, бедная девочка. Жалко, меня не было на съемке, я бы его разорвала просто». И я не любила делать что-то напоказ. Но это сочеталось с тем, что в обычной жизни я была смелой, открытой, яркой девочкой. Когда понимала, что я точно такая же, как все, могла быть озорной, веселой, общительной.

— А почему тебя тогда отдали в четырнадцать лет в модельную школу, если вся стеснительность и зажимы были связаны только с зоной повышенного внимания?

— Просто у меня был прямо настоящий  переходный возраст (смеется). Еще и брекеты поставили, и я себя ощущала очень непривлекательной девочкой. Мама нашла модельную школу и порекомендовала пойти туда с целью немножко раскрепоститься и почувствовать внутреннюю уверенность. Я подумала: «Почему бы и нет?» И это мне очень помогло.

— Значит, ты все-таки понимала и ощущала, что ваша семья не совсем обычная.

— Нет, это не про то, уверенности мне не хватало как обыкновенному подростку с подростковыми комплексами, я себе не нравилась, это вообще никаким образом не было связано с социумом. В школе у нас была дружная компания. Я была такой же девчонкой, как и все. У меня было очень много друзей. А вот на поступлении я  попала в новый коллектив, где вдруг увидела, что на меня смотрят где-то выжидающими глазами, где-то хитрыми, где-то надменными, где-то удивленными.  Я шла со своими личными амбициями, и мне в голову не приходило, что меня могут воспринимать не как самостоятельного человека, а что я иду со шлейфом. Пока не столкнулась с первыми взглядами и разговорами: «Да ты чего, думаешь, что не поступишь?» Я еще ни с кем не говорила, еще никак себя не проявила. И, конечно, тогда я в первый раз испытала дискомфорт и неудобство, потому что понимала, что незнакомые люди ко мне относятся заведомо предвзято, делают неприятные выводы. Вот это стало для меня открытием. 

— Тебя это не выбило перед прослушиванием, не лишило уверенности в своих силах? 

— Если бы комиссия состояла из этих абитуриентов, тогда меня сбило бы. А я поступала к Додину, а он - человек с опытным, мудрым взглядом. Да и другие педагоги смотрели на меня так же, как на всех. Они мне давали покой и уверенность в том, что я делаю. Я забыла сразу все остальные взгляды. И вообще там педагоги очень быстро сбивают спесь с тех, кто очень хочет выделиться, охлаждают таких, а слишком скромных подбадривают. Даже самые уверенные абитуриенты  осекаются, и все становятся равны друг другу. 

— С первых дней на курсе не было никакой зависти, чуть-чуть иного отношения к тебе? 

— Вот в институте этого вообще не было. Мы прорастали друг в друга. Курс — это семья, по-другому и не назвать, мы проводили вместе двадцать четыре часа в сутки, ночевали в институте, плюс занимались таким серьезным материалом, как «Жизнь и судьба» Гроссмана. И это погружение в роман нас сплотило невероятно. А я была настолько очарована и влюблена в учебу, что делала все, что  можно было: мыла и перекрашивала кубы, участвовала во всех субботниках, драила аудиторию, пылесосила, потому что это была моя жизнь.

— Я помню твою уверенность в себе и одержимость в желании получить роль Карениной.

— Ты знаешь, что у меня совершенно не соревновательный характер, я очень не люблю бороться за что-то. Если я вижу, что кто-то рядом толкается локтями, я с очень спокойным сердцем отпускаю это и говорю: «Нет, нет, спасибо, берите на здоровье». Пожалуй, это был единственный случай, когда я настолько хотела роль, что понимала: приложу все усилия. Только услышав, что в Москве начинается работа над «Анной Карениной», я уже ни о чем другом думать не могла, кроме того, что хочу сыграть эту роль. Даже потеряла сон. Но меня позвали на пробы, когда я даже ничего никому и сказать не успела. Быстро перечитала роман и поехала, заряженная мыслью взять эту вершину. Другого варианта даже не представляла. Я приходила на пробы, ни с кем не пересекалась из других актрис, и у меня был час-два, когда я могла показать свой максимум режиссеру.

Автор фото: личный архив Елизаветы Боярской

Автор фото: личный архив Елизаветы Боярской

— А у тебя когда-нибудь что-то не получалось? И как ты это переживала?

— Ну, конечно, что-то не получалось, меня иногда ругали. Я очень переживала, даже плакала, но все равно это было абсолютным счастьем, мне нравилось все, чем я занимаюсь. Были и моменты какого-то отчаяния, как у всех, наверное, когда ты показала отрывок, считала, что все очень хорошо, а его разгромили. Причем педагоги не искали слова для критики, чтобы нас не ранить, нет, они говорили все как есть. И если ругали, то довольно сильно. Иногда казалось, что несправедливо, что я так старалась, столько  сил потратила, а этого никто не замечает. А еще я всегда очень злилась, когда что-то не понимала, и, случалось, думала: «А может быть, это не мое?» Но знаешь,  у меня никогда не появлялась мысль, что я не выдержу, не смогу, не хватит сил. Слава богу, я никогда не впадала в длительное отчаяние. Неудача всегда порождала новые попытки сделать так, чтобы получилось, пусть и не сразу.

— А ты ведь дома жила все институтские годы?

— В институте (смеется), но в целом да, дома, конечно.

— Без этого, не знаю, смогла бы ты выдержать все это.

— Конечно. Я приходила домой, меня кормили, я скидывала вещи в корзину с грязным бельем, их стирали, гладили. То есть я об этом могла не думать. Мне нужно было только работать и учиться.

— А оставалось место лирическим отношениям? И всегда ли ты была самой собой даже в начале романа? Мы же часто хотим выглядеть лучше в первый период влюбленности. 

— Это все было связано с любовью к профессии, к общему делу. И мне и тогда не хотелось быть лучше, чем я есть, менять что-то в себе, чтобы понравиться. 

— Ты всегда только отвечала на интерес к тебе и никогда не влюблялась первой?

— Мне не мог понравиться человек,  которого мне нужно было бы добиваться. Я всегда понимала, что мне такое не нужно, это не важно и это не по-настоящему. Когда я встретила Максима, я ни с чем ЭТО не перепутала. Я знала, что это тот человек, с которым мне интересно, и понимала, что ему интересно со мной. Мне вряд ли могло бы быть интересно с человеком, который меня не ценит или которого я должна все время переделывать. Я бы не смогла рядом с таким человеком просто существовать.

— Ты никогда не растворялась ни в ком: ни в друзьях, ни в молодых людях, ни уже в Максиме, что делала бы для человека невозможное, даже забыв себя, или позволяла бы какие-то срывы в свой адрес? 

— Я никогда в жизни не пыталась сделать для кого-то больше, чем могла. Это точно не в моем характере. Что касается срывов, то ни разу этого не было и, думаю, не будет. Я повторюсь, что абсолютно уверена: такое не произойдет, когда у людей есть серьезный общий интерес, я говорю не о семье и детях, а о профессии. Когда мы с Максом видим, как оба в ней развиваемся, горим, не стоим на месте, какие ставим цели перед собой, как достигаем их, то становимся еще более интересными друг другу, потому что растет еще и взаимное уважение. Мне кажется, как только человек начинает себя жалеть и ему в себе что-то не нравится, он начинает это экстраполировать на своего партнера. На мужа, брата, сестру, маму. Когда кто-то не удовлетворен своей жизнью, он начинает портить кровь своим близким. Я работаю над тем, чтобы моя жизнь была такой, чтобы она мне нравилась, и могу назвать себя достаточно удовлетворенным человеком в профессии. Поэтому мы с Максимом не конфликтуем, а, наоборот, обогащаем своими открытиями и делаем нас еще сильнее.

Автор фото: соцсети

— Недавно Максим написал трогательный пост в соцсети о том, как гордится тобой после моноспектакля «137. Сны о страсти и смерти» о Марине Цветаевой. Тебе приятно, что он и публично так восхищается тобой? 

— Такая оценка и восхищение Макса, конечно же, для меня очень важны. Публично или нет, не принципиально. Мне приятно, что он этого не стесняется, он это делает искренне. Его оценка особенно важна, потому что Цветаева для меня особенный персонаж, она рядом со мной всю мою жизнь, и потому что я впервые играю моноспектакль. 

— А ты делаешь подобное? 

— Ну да, бывает. А вообще мы оба достаточно закрыты в этом плане, не очень любим публичное пространство. Мы так много отдаем личных эмоций, чувств на съемочной площадке и на сцене, что не хочется за пределами ни с кем делиться этим. 

— Если тебе что-то не нравится у Максима в картине или ему у тебя в фильме или на сцене, вы говорите об этом друг другу или всегда восхищаетесь, потому что, может быть, и не видите этого, любя?

— Мне кажется, не очень честно восхищаться друг другом, если тебе не понравилось. Конечно, мы обсуждаем все, и оба уже находимся в таком профессиональном состоянии, что сами прекрасно видим и собственные недостатки, и фильма в целом. То есть на это не нужно указывать. Я,  наоборот, очень часто прихожу и говорю: «Макс, у меня вышло кино, я считаю, что вот это неплохо, вот это плохо, вот здесь мне не понравилось, вот это хорошо, а здесь, ну, ничего». И то же самое он. Конечно, если ты на что-то сильно надеешься, а в результате получается совсем не то, бывает сложно. И вот Максим посмотрел спектакль по Цветаевой «137» и сказал, что ему очень понравилось, но дал конструктивные предложения-замечания. И я прямо знаю, как их применить, потому что понимаю, что это очень правильные вещи, которые мне помогут. Наверное, самые глупые замечания — эмоциональные.  Это твое мнение, оставь его при себе, тем более когда  говоришь это близкому человеку. Мы любим друг друга и понимаем, что любая неконструктивная критика – пустая. Это как в интернете пишут: «Фильм – говно. Не понравился». – «А вы смотрели?» - «Нет, не смотрел, но все уже по трейлеру видно». 

— А ты быстро чувствуешь во всех отношениях, твой человек или нет? 

— Да, очень быстро. Интуитивно ощущаю негативную энергию или корысть, идущую от человека. 

— Даже если елей льют литрами?

— Мне кажется, очень легко вычислить, когда человек говорит искренне или тебе просто елей заливает в уши. Знаешь, многие считают, что я очень строгая, сдержанная. И на самом деле я подпускаю к себе человека не сразу. То есть я не душа нараспашку, нет. Мне нужно присмотреться к человеку, почувствовать его. И если  понимаю, что он хороший, добрый, искренний, то вообще нет никаких вопросов, я готова и в дружбу пуститься, и в работу. А если меня что-то настораживает, остаюсь в комфортной для меня максимальной вежливости, но открываться не буду. 

— Если ты пришла на большой проект и почти никого не знаешь из группы, как себя ведешь?

— В первые дни тоже присматриваюсь, прислушиваюсь. С теми людьми, которые делают свое дело и им по барабану, что снимают, зачем снимают, кто снимает, я всегда остаюсь формально  вежливой. Но обычно на площадке большое количество людей максимально включенных в общее дело. Разные бывают ситуации: то на диком пекле снимаем, то на морозе или в снегах по колено. И бывает, идет шестой час смены. Группа устала, мерзнет или плавится на солнце, нас торопят, неважно, все что угодно может быть, но никто не позволяет себе жаловаться. Люди, которые до такой степени болеют за общее дело, вызывают у меня фантастическое уважение. И к ним я, конечно, открыта.

— Но подстраиваться под людей, которые тебе не очень импонируют, ради комфорта на той же площадке ты не будешь? 

— Нет, не буду. И если мне будет некомфортно в связи с чем-то, скажу об этом. Бывает, все на площадке попадают под одну хорошую атмосферу, и это здорово, а бывает другая ситуация. Например, на площадку приехало начальство, начинают журить, что мы не успеваем, торопят. Я вижу, что идет конфликт между режиссером, вторым режиссером и продюсерами и что режиссер от этого накаляется,  начинает тоже торопиться, все нервничают. Вот тут я научилась брать дыхание на то, чтобы не включаться в это. 

— А мальчишкам ты позволяешь полностью проявлять свой характер и даешь возможность удовлетворять их желания?

— Знаешь, я считаю, что ребенок должен высказывать свое мнение. Он не должен бояться этого. Другое дело, что родители могут оставить за собой право  решения  или последнего слова в той или иной ситуации. Но я всегда спрашиваю сына: «А ты что думаешь по этому поводу? А что ты хочешь ответить на мои слова?»  Всегда объясняю, что если чего-то хочу от Андрюши, то не потому, что я этого хочу, а потому что это нужно ему. И он понимает, что все мои действия направлены на то, чтобы ему было лучше, чтобы его жизнь стала более насыщенной, интересной в первую очередь для него самого.

— У тебя с Андрюшей, а может быть, уже и с Гришей не было ситуаций «нашла коса на камень», чтобы возникал конфликт?

— Конфликты, конечно, бывали. Но я всегда первой иду на примирение, прошу прощения, мне вообще никогда не было сложно это делать. Или я выдерживаю паузу, чтобы остыть, и потом предлагаю: «Давай поговорим, давай разберем, что произошло. Выскажи спокойно свою точку зрения на возникшую ситуацию, а я потом – свою, и мы придем к какому-то общему выводу, поймем, кто прав, и постараемся найти компромисс». Я понимаю – вполне обыденное явление  «попал под горячую руку» или «с языка слетело», или «не сдержалась». Но я стараюсь такого не допускать. 

— Никогда никто из детей не доводил тебя до белого каления?

— Миллион раз. Тогда я иду в другую комнату, поору в подушку и возвращаюсь. 

— Ты такая стойкая, что только в подушку? 

— Просто я понимаю, что крик — проявление слабости. Я еще могу колошматить подушку, потом выдыхаю, считаю до десяти и прихожу к уже более конструктивным предложениям.

— На тебя тоже никто никогда не срывался в детстве и юности?

— Почему? Мама, бывало (улыбается).

— А что в поведении сыновей тебя и Максима может сильнее всего огорчить, расстроить?

— Знаешь, я понимаю, что они дети, но когда мы приходим в гости к родителям, они буквально две секунды посидят с бабушкой-дедушкой или немного за столом в дни рождения и сразу же по своим комнатам. И я им говорю: «Ребята, общайтесь, это и для вас, и для них очень  важно». Но мне кажется, именно потому, что они маленькие и залюбленные, они это не очень понимают, к сожалению.

— Кто из них все-таки больше тянется к общению с бабушкой и дедушкой? 

— Сейчас старший, потому что он уже начинает соображать, понимать что-то. Я ему говорю: «Иди, поиграй с дедушкой в шахматы», и он идет. А младший посидел три минуты на коленках и побежал. Это меня расстраивает, потому что я понимаю, что это такие ценные моменты, как жемчужинки, и их нужно беречь. Но, с другой стороны, дети на то и дети, не все они могут понять в своем возрасте.

— В школу тебя не вызывали никогда?

— Пока нет.

— Лиза, не помню, ты никогда не курила? 

— Почему же, баловалась.

— А где это было: не в институте ли, потому что тебе хотелось быть такой, как все?

— Ну да, как только я перешагнула порог учебного заведения, увидела, что все курят, и мне сразу сказали: «Ты чего не куришь, ты что?» Тогда это казалось неотъемлемой частью творческого мира, потому что между парами все шли в курилку и все самые интересные разговоры происходили там. А ты же не можешь допустить, чтобы ты сидела и ждала, пока все обсудят без тебя. Ну, естественно, я тоже шла туда. И первые годы в театре так было. Потом все постепенно угасало. Это стало мешать мне. 

— А в том, что касается внешнего вида, ты можешь оставаться собой или носишь то, что остромодно, даже если не чувствуешь это на себе или считаешь, что вещь тебе меньше идет? Ты способна надеть что-то любимое пятилетней давности? Хотя сегодня мода широка, все равно могут заклевать.

— Про моду я вообще ничего не понимаю. Поэтому если мне нужно куда-то выйти, всегда обращаюсь к стилисту. Мне  показывают какие-то платья, и я говорю: «Вот это да, это нет». Конечно, я не надену то, в чем мне некомфортно. И прежде всего я не люблю вычурности. Знаешь, некоторые одеваются так, чтобы их точно запомнили, что-нибудь эдакое, чтобы быть вау. А я не люблю и никогда не любила повышенного внимания. На открытии фестиваля  оно и так будет, но ровно столько, сколько должно быть. Я должна себя нравиться. А это значит аккуратно, стильно и вежливо. Это не должна быть короткая юбка либо большое декольте или слишком обтягивающее платье, в котором я буду думать, как встать, когда фотографируют.

Автор фото: личный архив Елизаветы Боярской

— У тебя были фильмы, которые не снискали особого успеха, фестивалей и бешеных рейтингов, но они тебе дороги как кусок прекрасно прожитого времени? 

— Это бывают очень хорошие фильмы, но, к сожалению, должного внимания они не удостоились. У меня была картина  «Я вернусь». Это замечательное кино, которое я бы каждый год показывала по телевидению, потому что оно чудесное. Снимала Елена Немых по изумительному сценарию Наташи Назаровой, ее недавно не стало. И я очень люблю нашу историю с Эшпаем «Куприн. Впотьмах». Это очень хорошее серьезное кино, не жвачка. И там была потрясающая атмосфера и первый опыт партнерства с Леонидом Бичевиным, мы с ним снимались в «Опасной близости». Было просто невероятным удовольствием работать с режиссером, с оператором, с материалом. Но должного внимания, на мой взгляд, картина не получила. 

— А на «Тоннеле» как было? 

— Все было прекрасно, хотя это были о-о-очень сложные съемки, потому что мы снимали зимой. У нас очень много действия  происходит в заснеженном лесу: я бегу, ползу, то есть мы проводили по двенадцать  часов смены в таких условиях. Вся группа колотится, всем холодно, я вся мокрая по колено в снегу,  бесконечные грелки, термобелье. В общем, это была целая история. Плюс одним из самых сложных испытаний стал финский язык. Много сцен, не очень много времени, и, конечно, нам приходилось поджиматься, торопиться, но команда была уже под конец такая слаженная, что мы пытались снимать так, как хотим, чтобы у нас все получалось. И у меня был просто фантастический опыт работы с Флюзой Фархшатовой. Она замечательный и очень чуткий режиссер. Для меня это огромное человеческое открытие.

— Ты не заболела, не простудилась на этих съемках?

— Болела, конечно. И это был, по-моему, первый и единственный раз за всю мою киноисторию, когда у меня отменили смену. Я снималась один день больной, как сумасшедшая, и играла спектакль. А на следующий день попросила вызвать мне скорую в обед. Мне сделали тест, оказался грипп. Вкололи жаропонижающее, и я доработала смену. На следующий день съездила на премьеру «Опасной близости» в Москву. А вот назавтра сыграть спектакль и выйти на смену уже не смогла. Ну, в конце концов, я не железная (улыбается).

— Лиза, в декабре тебе исполняется сорок лет. Я тебе хочу пожелать оставаться такой же простой в хорошем смысле этого слова, чуткой, благодарной и «надежной, как весь гражданский флот». Но еще желаю, чтобы ты всё-таки не жертвовала своим здоровьем даже ради самого лучшего фильма или кадра.

— Спасибо тебе большое за такие прекрасные слова.

Автор материала: Марина Зельцер